С художественным руководителем, главным дирижером Самарского академического театра оперы и балета Евгением Хохловым мы провели потрясающие два часа, в чем вы убедитесь, прочитав интервью. И пусть шаблоны рисуют академических музыкантов, как и любых других представителей закрытого клуба, серьезными снобами, де-факто все оказывается совершенно иначе. У этих людей потрясающее чувство юмора, а у Евгения Дмитриевича еще и с самоиронией все в порядке. Наверное, по-другому просто нельзя сохранить себя в этом прекрасном жестоком мире музыки.
В одном из интервью вы сказали, что у вас всегда было свое мнение, которое вы не стеснялись высказывать, даже если оно не совпадало с мнением руководства. Смелость – важная черта для дирижера?
Смелость – очень важная черта для дирижера. Как рыцарь, каждый раз он выходит один на один к оркестру, только вместо меча – дирижерская палочка. А если это еще и очень опытный коллектив, то именно ты здесь и сейчас должен быть достаточно убедительным и уверенным в себе, чтобы музыканты приняли твою точку зрения трактовки музыкального произведения и шли за ней. Что до смелости высказать свое мнение… Как дирижер, музыкант я буду отстаивать свои профессиональные принципы, руководствуясь главным для меня документом – партитурой произведения. Если у Верди написано: «Жорж Жермон после арии спустился со ступенек и вышел на балкон», а режиссер предлагает арию вообще не петь, а действие оперы перенести из Парижа на Марс, то на такое я точно не подпишусь, и нам с режиссером, мягко говоря, придется искать компромисс. Точно так же добросовестно я отношусь и к нотному тексту, отстаивая малейшие авторские нюансы. Но как художественному руководителю театра мне, даже если, как говорится, «накипело», приходится зачастую одергивать себя от слишком эмоциональных высказываний, чтобы последствия моих слов ни в коем случае не отразились на моей большой театральной семье и нашей общей работе.
Учитывая, что ваш отец – известный дирижер, нет смысла вас спрашивать, как вы пришли к музыке, очевидно, что она пришла к вам сама под руководством вашего папы /Дмитрий Хохлов, дирижер, народный артист РФ, художественный руководитель и главный дирижер Государственного Академического Русского оркестра им. В.В. Андреева /. Он с детства готовил вас к профессии?
В нашей семье только папа – музыкант, все остальные – медики и политологи. Но именно он с детства сумел заинтересовать меня своим делом, открыв волшебный мир музыки. Я поступил в музыкальную школу, поначалу ленился, как и все. У меня были потрясающие педагоги, но учиться по методичке скучновато. А дома отец играл на рояле для меня свои любимые произведения, и это было так волшебно, что я тут же пытался их разучить, чтобы и под моими пальцами они звучали точно как у него. Дома мы много и часто слушали музыкальные записи. У нас не было телевизора, вместо него за завтраком мы слушали виниловые записи. А когда я заболевал и не ходил в школу, брал папины пластинки, неумело ставил в проигрыватель, случайно царапал, получал потом по шее за это.
Гениальные композиторы создают кульминации на «три пиано». Не так взвинтить, чтобы люстра в зале треснула, а чтобы зритель мог прислушаться, прочувствовать смысл произведения.
Такое серьезное занятие музыкой не мешало детской дружбе?
Еще как мешало… Хотя у меня всегда были прекрасные друзья, я был общительным ребенком. Единственное, что омрачало беззаботность детства, так это необходимость многочасовых занятий в школе и дома. Каждый день с самого утра идешь в одну школу, после нее – в другую, и находились они в разных концах города. Тогда еще в том районе Петербурга, где я жил, не было метро. Нужно было ехать на трамвае, а еще попутно отводить брата в детский сад, а на обратном пути вечером его забирать. И, конечно, обидно было слышать, как под окнами ребята кричат: «А Женя выйдет?» – а ты сидишь и гаммы учишь, глотая слезы. Бывало и так. Зато у меня не оставалось времени на «всякие глупости». Не то чтобы я не курил с ребятами в подъезде, но на этом все. А могло быть хуже.
А подростковый бунт?
Был. В какой-то момент я побоялся, что выбор заниматься музыкой был сделан за меня. И поступил на исторический факультет университета. Родители, надо сказать, отнеслись с пониманием. И это был интересный период моей жизни. До сих пор дружу со одногруппниками и помню ассиро-вавилонские династии, но этот опыт помог мне уже совершенно точно осознать, что я хочу заниматься только музыкой. Я пришел к папе, рассказал о своем решении поступать в Санкт-Петербургскую консерваторию, а он ответил, что для начала надо бы убедиться, не вылетел ли я из профессии. Год до поступления я занимался на фортепиано как каторжный, сидел по 10 часов в день и получал от этого удовольствие. И до сих пор получаю.
Кто ваш главный учитель?
Елизавета Петровна Кудрявцева – знаменитейший педагог и хоровой дирижер. У нее учился мой папа, очень-очень много известных во всем мире дирижеров, даже мой предшественник на посту главного дирижера самарской оперы Александр Михайлович Анисимов – тоже ее ученик. Когда я попал в класс Елизаветы Петровны, ей было почти 90 лет. Право заниматься именно у нее я зарабатывал 2 года – сразу она меня не взяла. Когда я окончил под ее руководством дирижерско-хоровое отделение, поступил на оперно-симфоническое. Там моим главным преподавателем был папа. В дирижерских династиях это обычная практика, когда отец – преподаватель консерватории – обучает своего ребенка. Примеров много. В моем случае оказалось продуктивно: там, где педагог проявит снисходительность, отец – никогда. Всегда говорил мне правду. Он строгий учитель. Еще во время
обучения в консерватории, я после выступления весь в мыле, но очень собой довольный, садился к папе в машину и спрашивал: «Ну как?».
И он серьезно отвечал: «Знаешь, надо подумать, твое ли это дело». В такие моменты у меня внутри все холодело. Но зная себя, отлично понимаю, что именно отцовская критика и его авторитет помогли мне докопаться до истинных проблем внутри себя и исправить их.
Вашей маме, наверное, было непросто....
Мама…Она врач от Бога. Всегда за всех очень переживала, поддерживала и доверяла каждому из нас. Наша семья в понимании семьи как сплоченного союза людей, где все друг другу помогают и приходят на выручку, сложилась рано. Когда мне было четыре года, а брату два, папу Министерство культуры Советского Союза отправило в Монголию работать главным дирижером Улан-Баторской филармонии. Он забрал с собой всех нас. Поскольку только один человек в семье имел право зарабатывать инвалютные рубли, мама не имела возможности трудоустройства. И лишь одному ребенку из семьи давали квоту в советский детский сад, остальные могли посещать только местные, монгольские. Я пошел в детский сад, а мама, чтобы быть рядом с моим братом Васей, устроилась уборщицей в монгольские ясли. За два года мы там такую школу жизни прошли, что вернулись домой не просто семьей, а спаянным коллективом. В нашей семье все всегда решалось сообща. Плохие и хорошие моменты обсуждались открыто.
По звучанию оркестра вы можете составить представление
о его дирижере?
Могу. И сразу увижу, если оркестр играет не по дирижеру. Бывает, что не удается ему увлечь за собой оркестр. В таких случаях музыканты играют не по руке дирижера, а по первой скрипке. Это всегда видно. Даже без звука, просто глядя на картинку, по жесту дирижера, отклику оркестра, внимательности артистов на стыковых моментах могу определить, какую музыку они исполняют. И точно так же всегда видно дирижера, которому чужда привязанность к коллективу: сегодня один – завтра другой. А уж по звучанию оркестра сразу можно сказать, мастер дирижер или нет.
А что отличает мастера среди дирижеров?
Приходит дирижер на репетицию, а у оркестра настроения никакого нет, ничего не получается. И вдруг он совершенно спокойно начинает шутить, хотя, казалось бы, какие шутки – три дня до позора. А потом и вовсе закончит репетицию раньше. И вдруг на следующий день он получает совершенно другой оркестр: заряженный, мобильный, желающий заниматься творчеством… Это пример дирижера-мастера. Не факт, что его метод сработал бы в другом коллективе, но то-то и оно, что мастер не только хорош в профессии, но еще и разбирается в поведенческой психологии, знает основы дипломатии, что позволяет ему действовать уверенно и на репетиции, и на сцене. Он умеет объединить музыкантов, увлечь их своей интерпретацией и вместе создать нечто прекрасное. Мастерство приходит только с опытом.
Как вы добиваетесь звучания, когда музыка будто спускается с небес, а не рождается в оркестровой яме?
Это откровение, которому предшествует адская работа. Я давно заметил: если сыграно просто хорошо и красиво, то, как правило, говорят: «О, какой хороший дирижер!» Но если удалось действительно сделать нечто поистине блестящее, скажут: «Какой гениальный Чайковский». Или Прокофьев. В зависимости от того, чье произведение играем. Каждый дирижер начинает работу с того, что открывает партитуру, изучает партии каждого инструмента, прочитывает очень много всего, что связано с созданием произведения, чтобы «провалиться» в него. После выучивает мануально, глазами, руками, ушами все произведение. Сначала я все части будущего произведения складываю в голове, а потом уже на репетициях пытаюсь взять оркестр в союзники своего видения концепции произведения.
Мы долго ищем, выбраковываем, экспериментируем. В идеале итогом является та правда интерпретации произведения, которая близка каждому из нас как единому организму. И если удается найти ее внутри оркестра, то это на 100% отразится в зале. Ощущение наэлектризованности чувствуется. И пусть из 3-часового исполнения «ценной породы» 20 минут, это уже здорово. Больше – это откровение. А потом гобоист как зарядит куда-нибудь не туда – и все!
Вы в таких ситуациях, когда кто-то из музыкантов допускает ошибку во время выступления, быстро приходите в себя?
Не так давно мы играли спектакль «Снегурочка», в какой-то момент сбилась флейта, и все зашаталось. У оркестра есть такая особенность: когда что-то начинает идти не так, музыканты будто прячутся в свой панцирь. Сомневаются в себе, с недоверием смотрят на соседа, на дирижера и уже не могут свободно отдаться общему творческому процессу. Химия улетучивается. В такие моменты я, как правило, демонстративно иду вперед, чтобы сломать это раскачивание. Оркестр и солисты хора, следуя за рукой дирижера, вновь обретают уверенность, солисты начинают тоже идти за тобой. В результате к кульминационному моменту – сцене таяния Снегурочки – мы подошли с нужным эмоциональным настроем. Римский-Корсаков написал совершенно потрясающую кульминацию – на «три пиано»: очень тихую и тем самым выражающую весь смысл оперы.
Долгое время вы носили «титул» молодого дирижера. Сейчас, конечно, вы уже опытный. Как возраст влияет на вас в профессии: что дает и что отнимает?
В нашей профессии молодым дирижер считается до 50 лет, так что я все еще в этом статусе. Но если серьезно, дирижер – профессия накопительная, измеряется не возрастом, а опытом. Самое ужасное – это поддаться мысли, что ты все знаешь, все умеешь. Тогда нужно сразу уходить. Мне посчастливилось видеть репетиции легендарных дирижеров – Рождественского, Симонова, Проваторова, Гергиева… Помимо мастерства им присущ азарт, детская хулиганистость. Оркестр такое обожает и идет за таким дирижером.
На должности художественного руководителя САТОБ какие проекты хотели бы
реализовать?
Много больших и маленьких идей. Очень надеюсь, что мне удастся на базе театра создать всероссийский конкурс композиторов и вокалистов имени Слонимского. Этот композитор сыграл знаковую роль в истории театра. Он позволит композиторам, которые зачастую пишут в стол, показать свои произведения публике, а для театров, в первую очередь нашего, конкурс станет своего рода ярмаркой вакансий. Нам это необходимо. Я уже провел ряд переговоров касательно реализации проекта, заразил нужных людей идеей, и, надеюсь, конкурсу быть. Мне бы хотелось, чтобы театр впервые обратился к музыке немецкого романтизма – Штраусу, Вагнеру. Это очень амбициозно. Но мы укрепляем оркестр, укрепляем хор – в общем, небольшими шагами движемся и в этом направлении. А себе и нашему оркестру я бы пожелал больше исполнять для зрителя симфонической музыки. Надеюсь, малая сцена театра нам в этом поможет, а у слушателей появится больше выбора.
Что уже в работе?
Мы готовим новый большой проект – оперу «Сказки Гофмана» Оффенбаха. Совместно с режиссером и художниками будущего спектакля мы защитили проект, его реализации дан «зеленый свет».
Для себя лично что хотели бы?
Больше времени на возможность набраться впечатлений. Очень важно для нашей профессии. Административная работа занимает слишком много времени. К сожалению, как дирижеру приходится отказываться от многих интересных приглашений и проектов. Отказал раз, два, а потом на тебя уже перестают рассчитывать. Это, конечно, досадно. Будто остаешься в изоляции от всего музыкального контекста и живешь только своим театром, что неправильно. И я очень благодарен Юрию Петровичу Бурлака за то, что не позволяет мне вариться в собственном соку: обсуждает со мной множество идей, историй, знакомит с балетной литературой, партитурами. Надеюсь, однажды у меня получится организовать работу так, чтобы уверенно делегировать часть обязанностей и высвободить время на саморазвитие. А пока я как плохой руководитель – все делаю сам.
Самое ужасное – это поддаться мысли,
что ты все знаешь, все умеешь.
Тогда нужно сразу уходить.
БЛИЦ:
Что играет в вашем плейлисте?
В машине играет огромное количество закачанной музыки от босановы до рока. Единственное, что не могу слушать, — это шансон и что-то откровенно пошлое.
Какое произведение назвали бы идеально выстроенным для оркестра?
«Шахеразада» Римского-Корсакова. По оркестровке, по форме, по количеству эмоциональных контрастов и тому, как на протяжении 45 минут произведение держит твое внимание, неотпуская ни на секунду, – это «золотое сечение».
Вы можете заплакать, слушая музыкальное произведение? Если да, что последнее из услышанного вызвало слезы?
Однажды мне посчастливилось дирижировать Турецким президентским оркестром Анкары на фестивале тюркской музыки. В одном из номеров солировал музыкант из Тувы Монгун-оола Ондара. Он играл на каком-то самодельном инструменте – как маленькая мандолина, обтянутая рыбьей кожей, на трех струнах из жил животного. Его композиция - бесхитростная мелодия, которую он сопровождал горловым пением. Поначалу было непонятно, чему тут вообще можно аккомпанировать симфоническому оркестру. Однако в какой-то момент его музыка поглотила меня полностью. Удалось ему выразить что-то глубокое, сокровенное, понятное каждому без слов, задев до слез.
Есть произведение, к исполнению которого пока не готовы?
Опера «Кармен» Бизе. Частями исполнял, а целиком – нет. Очень ее люблю, но пока не получается нужным образом пропустить через себя. Не поддается.
Вы думали, что так надолго останетесь в Самаре?
Везде, где мне посчастливилось работать, в Минске, в Санкт-Петербурге, теперь в Самаре, я думал, что если это и не навсегда, то точно надолго. Есть дирижеры по характеру «гастролеры». Я привязываюсь к театру. Он становится моим вторым домом, а музыканты – театральной семьей. Но я не думал, что буду главным дирижером здесь и тем более художественным руководителем. Я ехал набраться опыта работы в театре с большим зрительным залом, иметь возможность наблюдать за работой Александра Михайловича Анисимова. У него я научился тому, чем пользуюсь по сей день: мобильности в репетиционной работе, менеджерским делам, ведению переговоров, выстраиванию репетиционного плана на перспективу и тому, как не замахиваться на что-то такое, что похоронит тебя под тяжестью веса.
В честь юбилея Рахманинова: любимое произведение композитора?
Третий фортепианный концерт. В детстве очень часто слушал. Близкое мне произведение. Помните, рассказывал про исцарапанную папину пластинку? Это как раз был Рахманинов, Фортепианный
